Великий Сачмо был в поту. Летела со лба Ниагара, но, взвитая в высоту, рычала труба, налегала. Он миру трубил, как любил. Украден у мира могилой, Еще до рожденья он был Украден у Африки милой. И скрытою местью раба за цепи невольничьи предков всех в рабство, как малолетков, захватывала труба. Он скорбно белками мерцал, глобально трубя и горланя, — детдомовский бывший пацан из города Нью-Орлеана. Великий Сачмо был в поту, и ноздри дымились, как жерла, и зубы сверкали во рту, как тридцать два белых прожектора. И был так естественней пот, как будто бы вылез прекрасный, могущественный бегемот, пыхтя, из реки африканской. Записки топча каблуком и ливень с лица вытирая, бросал он платок за платком в раскрытое чрево рояля. И вновь к микрофону он шел эстраду вминая до хруста, и каждый платок был тяжел как тяжкое знамя искусства. Искусство весьма далеко от дамы по имени Поза, и если ему не легко, оно не стесняется пота. Искусство — не шарм трепача, а, полный движений нелегких, трагический труд трубача, где музыка — с клочьями легких. Искусство пускают в размен, но, пусть не по главной задаче, поэт и великий джазмен, как братья, равны по отдаче. Сачмо, попадешь ли ты в рай? Навряд ли, но если удастся, тряхни стариной и сыграй, встряхни ангелков государство. И чтоб не журились в аду, чтоб грешников смерть подбодрила, отдайте Армстронгу трубу архангела Гавриила! *** Евгений Евтушенко | 
МОБИЛЬНАЯ ВЕРСИЯ 
КАЛЕНДАРИ 
Заставки для мобильного
Из истории открытки